прозаическое геройское

В последнее время мне ощутимо мешает жить ощущение сверлящего затылок взгляда. Взгляд этот принадлежит идиоту. Идиот знает, как мне надо жить. Но он даже не собирается глобально диктовать весь образ жизни (спасибо, кстати, ему за это). Он почему-то желает "строить" моё сострадание. Он замыслил доброе. Он хочет лишить меня право на выбор индивидуальной жалости/сострадания. Он твердо верит, что сострадание должно осуществляться под контролем специально созданных организаций и тренированных людей, которые знают как кому и сколько надо. Которые, конечно же, отщипывают/фильтруют мою жалость в денежном эквиваленте, которые становятся уверенными посредниками между несчастьем и ну, не счастьем, а отсутствием несчастья. По сути, они хотят выстроить жалость в оросительную систему и стоят, облокотившись о крантики, сверля взглядами мой затылок. Кажется, я их ненавижу. Жалость моя пересыхает, как слезы. Остатки (надо сказать, небольшие) сострадания я прячу подальше и сую потихоньку в те руки, которые кажутся мне менее липкими.

Лиза

Имя моё - это память о том, что будет,
имя мое ненавистное, данное так, что уже не отнять,
зов из изгнания, зов намекающий, будит
мертвые пальцы понятий, при чем же тут я.
Будит, ползут. Я себя ощущаю прилипшей -
волос змеящийся, русый, случайный, но - мой.
А Элишева идущая в сад дяди Вани за вишней -
идет тем не менее робко, но явно - домой.
Елизавета же знает и цену, и властность,
профиль ея неущербный чеканит предмет.
Спасибо за удовольствие (яблоко ясности),
спасибо тебе за гордыню ( за праведность - нет).
Элизабет обожает бродячих животных,
кормит котов и готова менять на людей.
А Элишева молчит в испарениях потных
и может молиться, и явно намного старей.
Старей и банальней. Мы бережно к ней, осторожно.
Мы ведьмино племя, подпольное, тихое, да.
Мы - имя чужое, нам вшитое в детстве подкожно.
Не пить нам нельзя. И не верить нельзя. И тогда...