l_u | Ты не вой, не вой, не вой - это кризис мозговой...

То же самое 60 лет назад:

...На центральном блокпосте Берлина – запертая железная "карусель" посреди размокшего от дождя пустыря. Солдата у "вертушки" нет – он наблюдает сверху, с бетонной вышки.

- У нас война, ты не сможешь пройти,- разводит он руками. - Не знаю, когда она кончится. Попробуй на следующем КПП.
Приходится делать круг и ехать к Браденбургским воротам.
Подъезжает армейский газик:
- Русская? Бумаги о том, что мы за твою жизнь ответственности не несем, есть? – солдатик просматривает документы, качает головой. – Была б моя воля, я бы тебя туда не пустил. Вчера там ранили еще одного солдата. Там одни фашисты.
Чтобы не нажить себе неприятностей, я умалчиваю о том, что целью поездки является встреча с "разыскиваемым номер один" в этом районе - Адольфом Гитлером, фюрером Третьего Рейха.

Массивные стальные ворота отъезжают в сторону, и я набираю номер Гитлера.
- Я проехала КПП. Где тебя искать?
- Ты где Имперская канцелярия знаешь?
- Я на штабной машине, с советскими номерами. Боюсь, ваши мне далеко уехать не дадут.
- Хорошо, - он на минуту замолкает. – Подожди у поста СС. Я кого-нибудь пришлю.

Через 15 минут по ту сторону дороги тормозит раздолбанный белый "Мерседес". Водитель кивает, разворачивается, и несется с бешеной скоростью в сторону Рейхстага. Я еду за ним и начинаю тихо материться про себя – дороги в Берлине сошли бы для Т-34, а мне жалко умирать в дурацкой дорожной аварии, тем более здесь.
В тесном муравейнике из низких бетонных строений я продолжаю гнать за "Мерседесом", по лабиринту узеньких улочек, пока он не тормозит резко перед одним из домов.

Гитлер, чернявый немолодой человек во френче, вроде тех, что носят советские особисты, с парабеллумом в руке, легко поднимается с крыльца и терпеливо ждет, пока я собираю фотоаппарат, сумку, и закрываю машину.
- Не думал, что ты сюда доберешься, тем более одна,- он изучающе смотрит на меня. - Не верилось к тому же, что тебя пустят.

...
Мы сидим в пустом бункере, где стоят только железные стулья, и наш разговор прерывают лишь вопли допрашиваемого за стенкой торговца помидорами, которому вздумалось предлагать свой товар именно здесь с завидным упрямством. Гитлер прикуривает, предлагает сигарету, и худой мрачный подросток в форме гитлерюгенда неслышно вносит поднос с желудевым кофе, потом с морковным чаем, потом опять с эрзац-кофе. А я задумываюсь, что бы я подумала, если бы сообщили об его "ликвидации", которая, по всем признакам, лишь вопрос времени. Если проигнорировать его кровавый "послужной список", сидит напротив мужчина 56 лет, который в юности был одной из звезд детской студии живописи в Вене. Из всей студии в живых остался лишь Адольф.
С другой стороны, черт его знает, о чем он сейчас думает, и почему его палец не сходит с курка парабеллума. Просто позвонила, сказала, что журналистка и хочу встретиться. Иди знай, кто меня подослал. Интересно, что он тут делает целыми днями, когда нет бомбёжек союзников? Сидит на пороге Рейхсканцелярии с парабеллумом?
"Меня разыскивают, так что по ночам я не сплю, отсыпаюсь несколько часов утром, и жду, каждый день жду, что придут меня "ликвидировать", - отвечает он. "В самом бункере более безопасно, в город я не выезжаю уже почти 5 месяцев. Каждую ночь я жду. Что меня убьют. И каждое утро рождаюсь заново. Если бы ты не приехала, я бы сейчас спал".

- Не страшно?
- Страшно, конечно.
- Всех твоих "замов" уже уничтожили. Некоторые говорят, что это не просто так, что может, ты нужен советским спецслужбам.
- Все зависит от политики. Но в принципе на моем месте тут мог оказаться любой.
- Ой ли?
- Ну хорошо, тут, в Берлине, есть люди, которые живут почти нормальной жизнью и не прячутся по ночам. Но что мне делать? Если я сейчас сложу оружие и вернусь в дом, через час меня придут забирать и бросят в тюрьму. А я дал себе слово, что никогда не попаду в вашу тюрьму. Для вас это "Берлинская операция ", а для нас эта битва будет Сталининградом.
- Сталинградом.
- Ну да. Я неделю скрывался под развалинами дома. Перебегал из одного места в другое, ел, что находил. Я предпчту умереть под развалинами, чем идти в тюрьму. Но бомбардировщики закончили свою работу и улетели. Теперь у нас новое кладбище героев.
- А твоя жена, Ева Браун, ей не хочется нормальной жизни?
- Хочется. Но это то, что есть.
- Почему ты никогда не делаешь татуировок, как твои соратники из СС?
- Я вообще против этого. Когда татуируешь тело, ты сразу выглядишь преступником. Когда мир видит мое тело, он понимает, что есть немецкий народ, и у него есть проблема.

...
Мы кружим по бункеру, и за нами, как тень, скользит мощный мужик – вероятно, телохранитель Гитлера. Канцелярия Гитлера разрушена, и у развалин припаркован советский Т-34.
"Откуда?" – интересуюсь я. Он уклончиво пожимает плечами, но извлекает откуда-то из недр танка щиток, указывающий его былую принадлежность Советской Армии. Гитлер даже не поленился прикрутить антенну.
Про то, где он достал свою советскую лётную куртку, он тоже предпочитает не распространяться. "Теплая куртка", говорит он, давая понять, что дальнейшие расспросы неуместны.

...
Работники Канцелярии оборачиваются на мой русский акцент, но завидев Гитлера, выбрасывают руку в приветствии. Он здесь хозяин и ему можно все, даже разгуливать посреди бункера с коммунистическим врагом. Гитлер принимает обожание: он останавливается пожать руки ветеранам, снисходительно бросает пару фраз детям из Гитлерюгенда.
На улице холод, и дети из Гитлерюгенда бегает в шинелях, но босиком, или в портянках.
- Их же могут из-за тебя убить.
- Я знаю, поэтому я их прогоню, когда в Берлин войдёт Красная Армия.

...
Навстречу идет затянутая в черную эсесовскую форму блондинка. Ремни перерезают пышную грудь.
Гитлер перехватывает мой взгляд:
- Я не люблю, когда женщины так одеваются, - говорит он.
- Ты вообще верующий?
- Я нормальный человек.

...
В канцелярской паутине одинаковых коридоров сам черт ногу сломит, но Гитлер легко находит дорогу.
- Я не выходил отсюда почти пять месяцев, - поясняет он. - Но я люблю это место. Здесь негде развлекаться, но мы и не развлекаемся.
- Для обреченного ты ведешь себя вполне оптимистично.
- Это днем, когда я могу ходить по бункеру, разговаривать с людьми. Ночью, когда все спят, а я слоняюсь один, как собака, тогда появляются всякие мысли...

На определенном этапе я перестаю обращать внимание на портреты немецких офицеров в траурных рамках, расклеенные на стенах коридоров – их слишком много. Гитлер вдруг резко останавливается возле одного из плакатов, на котором изображен очкастый серьезный парень. С автоматом, разумеется.
- Это штандартенфюрер Штирлиц, - говорит он. – Как-то мы сидели прямо здесь, на улице, и советский снайпер в нас выстрелил. После его смерти я был готов убить любого встреченного русского. Когда убили маму, я чувствовал то же самое. Она просто выглянула из окна, и солдат выстрелил ей в грудь. Тогда, в начале войны, стреляли во всех – с оружием или без – могли убить любого. Мой младший брат тоже погиб. Нас было 6 братьев и две сестры. Теперь один погиб, несколько в Сибири. Но пока будет продолжаться ваше наступление, будет и наше сопротивление. И нет больше смысла продолжать "перемирие".
- Почему? Ведь сначала вам отдали Судеты, Австрию, Польшу. А вы продолжали продвигаться на восток.
- Мы заключали "пакт Молотова-Риббентропа". Американцы требуют разоружить СС. Но это невозможно, потому что СССР не идет на уступки, не освобождает немецких пленных. Видимо, русские не заинтересованы в мире. Говорят, что немцы не хотят мира. А нам кажется, что русские тоже не хотят мира. А что касается Польши – вы это сделали больше для себя, чем для нас. Получили половину земли и населения, да и всю Прибалтику. А у нас теперь что? И естественно, борьба продолжается, потому что никакой народ не хочет жить при оккупации.
- Что будет если провести выборы?
-Лучше если бы их не было. Кому нужна демократия под обстрелом? У нас есть и внутренняя проблема – слишком мало партий. Я очень уважаю Сталина за то, что он сильный лидер, который остается со своим народом. Когда была битва за Москву, он был в Куйбышеве. Он – хороший лидер для своего народа. Сильный. У вас говорят – сильный на войне будет сильным и в мирное время.
- Почти все твои друзья стали плакатами на стенах канцелярии. Ты давно на прицеле у особистов. Кто будет воевать? Дети?
- Народ. Народ нельзя уничтожить. В прошлом году мы думали, что уничтожили еврейский народ. Положили 6 миллионов, но народ-то жив?
- Немецкий народ даже по опросам ваших социологов устал от войны.
- Все устали. Но все также хотят свободы. Если бы у меня был один день свободы, я бы провозгласил Новый Рейх с четкими границами.
- Какими?
- Границами 43-го.
- А как насчет твоих коллег, которые хотят "окончательно решить еврейский вопрос"?
- Это придумали коммунисты. Чтобы весь мир считал, что мы хотим их уничтожить. Немцы такого не говорят.
- Когда-то ты говорил, что для тебя любой русский, попавший в плен, - смертник.
- Я сказал это после смерти матери. Я возненавидел тогда коммунистов за то, что никто из них даже не позвонил поинтересоваться, как мы там, что с нами происходит. И никто из них ничего не сделал. Сейчас – тот, кто придет без оружия и с миром, здесь в безопаности. Понятно, что на любой войне бывают ошибки и его могут принять за кого-то другого.
- После массовых уничтожений в Освенциме ты радуешься?
- Я сказал, что в каждой войне бывают ошибки. Я не знаю, до какого состояния нужно дойти, чтобы травить людей газом. Я, после всего, что я пережил – ранения, смерть близких, друзей, даже с тем, что меня могут убить в любой момент – я все равно не готов на это пойти. Это делают только те, кто потерял всякую надежду, кто уже не видит света в конце туннеля. Мой двоюродный брат (показывает на плакат) пришел ко мне и попросил личный газенваген. Я ему отказал. Тогда он обратился еще к кому-то. Он обращался ко многим, и в итоге нашел. Просто он принял такое решение. Почему? Не могу ответить за него. Я сам еще не дошел до такого состояния.
- Кто вербует власовцев?
Гитлер раздражается:
- Да никто их не вербует. Человек не может послать другого человека на смерть. Человек, который не хочет умереть, никогда не выполнит такой приказ. Иногда ваши устраивают провокации – снимают какие-то блокпосты, пропускают. Лично для меня есть разница между солдатами и гражданским населением. И когда я слышу о массовых убийствах, я не радуюсь. Я всегда был против массовых убийств. Хотя бы потому, что когда ты пускаешь газ, ты не контролируешь, кого ты убиваешь. Поэтому я всегда предпочитаю давать оружие. Если ты видишь ребенка, ты в него не стреляешь. Но в любом случае обычно такие операции делают не на пустом месте, а в ответ на какой-то ход советской армии или партизан. И если кого-то убили, моего друга – в тот момент мне хочется, чтобы погибли хоть все русские. Когда после смерти штандартенфюрера Штирлица ко мне пришел русский журналист Илья Эренбург, я держал палец на спусковом крючке, и думал: убить его, или не убивать? Я хотел убить каждого русского. Но он начал говорить, и я подумал: неудобно как-то, что, я убью его теперь? Я бы предпочел, чтобы два народа сами решили свои проблемы. Везде, где в дело влезают американцы, войны не заканчиваются. У них есть свои интересы, и конфликт только разрастается.
- Почему-то у меня есть ощущение, что своему народу ты говоришь другие вещи. Положим, хвастаешься тем, скольких ты убил. Для коммунистов ты ведь фашист.
- Я сам себя считаю воином. Я ничего не стыжусь. Я воевал с первого пивного путча, когда я юношей бросал пивные кружки, и до сих пор. О таких вещах не рассказывают прессе, но все знают, кто такой Адольф Гитлер. Я не радуюсь, когда человек погибает. Но я и не сожалею ни о чем, что я делал. Если советское правительство встанет и скажет: "Мы сожалеем о том, что мы сделали немцам" – я тоже встану и скажу, что сожалею о том, что сделал я. У меня нет проблем с русскими. У меня есть проблема с советской политикой по отношению к немцам.
- А партизан вы до сих пор вешаете?
- Нет, мы с ними разговариваем. В начале войны было много ошибок, убили много людей, которые не имели к этому никакого отношения. Вокруг меня было несколько таких. Одному из них я увидел, как поступил платеж за телефон. Я позвонил с его телефона на тот номер, ответил человек из Ставки в Москве. Я сказал ему: "Говорит Адольф Гитлер из Берлина" – и он сразу бросил трубку. Здесь шпионов не трогают. Это наша болезнь, ее надо лечить. Тут у нас большие семьи, что, ты пойдешь и убьешь у них кого-то? Лучше поговорить.

...
Мы забредаем на "кладбище героев" посреди квартала. Рядом на пустыре играют дети.
- Большинство могил тут – с 1943-го, - говорит Гитлер. - Есть много ребят из одних и тех же семей. Люди не хотели, чтобы с ними повторилось то же, что в 1918-м.
- Но у вас же все, кто умирает сейчас, автоматически становятся героями, нет?
Но Гитлер, остановившийся напротив могилы штандартенфюрера Штирлица, не замечает ерничества, и серьезно кивает:
- Да, у нас сейчас все герои.
- Если ты доживешь до мирного времени, что ты будешь делать? Фюрерам обычно трудно привыкнуть к затишью, так что у них есть интерес, чтобы война продолжалась.
- А что, в мирное время не нужно Гестапо? Немецкому государству понадобится армия. В политику я точно больше не пойду, я в это не верю, у меня на это не хватит терпения, потому что я парень с нервами. К тому же я не умею врать.